Двадцатый век. Сороковые.
Подставив раненую грудь,
Непокоренная Россия
Фашисту заступает путь.
И, утеряв рассудок здравый,
Предчувствует конец палач.
А под его пятой кровавой –
Расстрелы, пытки, детский плач.
На трупах трупы, в небо глядя,
И вдруг у ямы на краю:
«Не убивайте меня, дядя,
А я вам песенку спою».
Дрожа и заикаясь, прямо
Из груды неостывших тел
Ребенок над сестрой и мамой
Зверью про зайчика запел.
-----
Восьмидесятые. Народы
Страну прославили трудом,
Но все полнее с каждым годом
Не детским горем детский дом.
За что мальцу в четыре года,
Дают за совесть, не за страх,
Беду великого народа
Нести на тоненьких плечах?!
Проснувшись, плачет он ночами
И – рвется пониманья нить –
"Не отдавайте меня маме,
Мне страшно, мама будет бить!"
Очнитесь, люди: плачут дети…
Скажи, великий мой народ,
За тех сирот фашист в ответе,
А кто за нынешних сирот?
В. Лебедев, Новосибирск, 1984
Подставив раненую грудь,
Непокоренная Россия
Фашисту заступает путь.
И, утеряв рассудок здравый,
Предчувствует конец палач.
А под его пятой кровавой –
Расстрелы, пытки, детский плач.
На трупах трупы, в небо глядя,
И вдруг у ямы на краю:
«Не убивайте меня, дядя,
А я вам песенку спою».
Дрожа и заикаясь, прямо
Из груды неостывших тел
Ребенок над сестрой и мамой
Зверью про зайчика запел.
-----
Восьмидесятые. Народы
Страну прославили трудом,
Но все полнее с каждым годом
Не детским горем детский дом.
За что мальцу в четыре года,
Дают за совесть, не за страх,
Беду великого народа
Нести на тоненьких плечах?!
Проснувшись, плачет он ночами
И – рвется пониманья нить –
"Не отдавайте меня маме,
Мне страшно, мама будет бить!"
Очнитесь, люди: плачут дети…
Скажи, великий мой народ,
За тех сирот фашист в ответе,
А кто за нынешних сирот?
В. Лебедев, Новосибирск, 1984